Дорога уходит в даль… В рассветный час. Весна (сборник) - Александра Бруштейн

– Или еще: вы говорите: «прэнта́н» (весна) и «рандеву» (свидание). А мы будем набирать так, как эти слова пишутся: «принтэ́мпс» и «ре́ндец-во́ус», – добавляет Шнир.

Мне нелегко было убедить их, что по такому методу изучить иностранный язык нельзя. Но потом они все-таки сдались. Как объяснил Шнир: подумали, подумали – и поняли, что я права.

Теперь они усиленно стараются овладеть не только тем, как слова набираются, но и тем, что они означают.

– Правда ваша: если мы не будем понимать, так мы будем набирать, как болваны. Опять плохо! – И Степа добавляет мечтательно: – Я вам скажу по секрету. Есть дветри немецкие книжечки. Их мы все-таки хотим прочитать по-немецки! Хоть когда-нибудь, хоть через несколько лет!

– Какие книжечки? – спрашиваю я.

Степа вопросительно смотрит на Шнира:

– Азорка, а?

– Да. Только я сам скажу. – И Шнир говорит мне: – Вы хотите знать, какие книжки мы хотим прочитать по-немецки? Ну, как вам сказать? Про эти книжки вы, может, никогда и не слыхали!.. Я вам скажу, скажу! – спешит он загладить неловкость – ему кажется, что он меня обидел. – Я вам непременно расскажу про эти книжки, только не сегодня. В другой раз, когда мы с вами лучше познакомимся. Ладно?

Иногда речь заходит у нас о тех или других событиях, происходящих в нашем городе, или вообще в России, или даже «в заграничном мире». Степа и Шнир часто оценивают эти события не так, как пишут в газетах, даже не так, как иные люди, приходящие к нам в дом. Когда я спрашиваю об этом папу, то порой он думает так, как Степа и Шнир, а иногда и не так. Вот не так давно Соединенные Штаты Америки вели войну с Испанией из-за острова Кубы. Одни считали, что права Испания, другие – что правы Соединенные Штаты. Шнир и Степа говорили об этой войне сдержанно, словно даже неохотно. Когда я спросила, кому они желают победы, Степа усмехнулся и по своему обыкновению подмигнул Шниру:

– Азорка, а?

– Конечно! – отозвался Шнир. – Пусть она знает. Объясни ей, Степа, кому мы с тобой сочувствуем: Испании или Америке.

Степа посмотрел мне прямо в глаза и коротко бросил:

– Никому!

– Кому тут сочувствовать? – стал объяснять Шнир. – Испании, что ли?

– В газетах пишут: Испания раньше владела Кубой… – вспомнила я.

– Испания раньше заха́пала Кубу! – перебивает меня Шнир. – Испания силой завладела Кубой и с тех пор только и умела, что мучить этих несчастных кубинцев: жечь, резать, грабить их… Разобьют Испанию – так ей и надо! Но, если победят американцы, тоже радоваться нечему: они эту Кубу обдерут как липку! Из-за того и воюют, чтобы захватить богатства Кубы.

– Так кому же сочувствовать? – недоумеваю я.

– А кому вы будете сочувствовать, если при вас два вора подерутся из-за награбленного добра? Никому, да?.. Правильно! Вор у вора дубинку украл. Нехай они этой дубинкой друг другу башку продолбают!

Иногда во время нашего урока в комнату входит папа. Часто он как раз в это время возвращается домой после бессонной ночи, проведенной у больного.

– Здравствуйте, шестая держава! – здоровается папа со Степой и Шниром («шестой державой» называют печать). Здороваясь с папой, мои «учни» вежливо встают.

– Ну, что будет сегодня в газетах? – интересуется папа.

В этот ранний час почтальоны еще не успели разнести местную газету, а столичные газеты прибывают еще позднее – в середине дня. Но мои ученики знают все новости: они набирали номер минувшей ночью. И они с готовностью сообщают папе содержание всех телеграмм.

А сегодня, сегодня – в знаменательный день, последний день учебного года! – Степа и Шнир пришли на урок почему-то взволнованные и сразу спросили, дома ли папа.

– Дома, дома! – раздается голос папы, и он входит в мою комнату. – Ну что? Опять кто-нибудь из вас руку повредил?

– Что руку! Что повредил! Совсем другое, господин доктор!

– Вижу, вижу – шестая держава принесла новости! – И папа с интересом смотрит на наборщиков.

– Да еще какие новости! – сияет Степа. – Закачаться!..

А Шнир объявляет торжественным голосом:

– Вчера крейсер «Сфакс» отплыл к Чертову острову!.. – И, не выдержав торжественного тона, Шнир расплывается в счастливой улыбке. – За Дрейфусом, господин доктор!

– Значит, значит… – Голос папы внезапно словно хрипнет. – Дело Дрейфуса постановили пересмотреть?

– Да! – отвечают в один голос Степа и Шнир. – Да, дело будет пересмотрено!

– А пока, – добавляет Шнир, – за Дрейфусом отправлен крейсер «Сфакс»!

Папа часто-часто моргает – это бывает у него, когда он волнуется. Потом крепко жмет руки Шниру и Степе:

– Вот она, правда!

– Правда! – ликует Степа. – Правда – это ого-го!

– Одним словом, – заключает Шнир, – правда – это правда! Ни больше ни меньше.

После ухода наборщиков я обнаруживаю, что они забыли у меня на столе свой учебник немецкого языка, – наверное, от радости, что «Сфакс» плывет за Дрейфусом!

Для длинного разговора с папой уже нет времени – мне надо отправляться в институт. Но все-таки я хочу хоть кратенько спросить:

– Папа, что вы тут говорили про Дрейфуса?

– А ты разве не знаешь из газет?

– Знаю, только не всё. Газеты всё гадают, будет пересмотр его дела или нет. Они пишут: Дрейфус невинно осужден. Это я знаю. Я только уже не помню, как все это началось. – Почти пять лет назад, – уточняет папа.

– Вот, вот! Я тогда была маленькая, в первом классе. Ты мне расскажешь, папа?

– Ну как я тебе расскажу? Я уже и сам не все помню… Ох, был бы Александр Степанович Ветлугин! Он бы нам все выложил – до последней горошинки. Да где он, Александр Степанович!

– А куда он пропал?

– Вспомнила! Он еще прошлой весной в Париж уехал. С богатыми купцами Сметаниными. На целый год. Он там с их детьми заниматься будет, да и взрослым пригодится как переводчик, – они не знают французского языка. За него-то я рад – он ведь здесь бедствовал: из гимназии, где он преподавал, его уволили… Очень мне его недостает! Удивительно разносторонне знающий человек!

За дверью слышно покашливание: «Г-хм…» В комнату снова входят Шнир и Степа Разин.

– Извиняемся. Мы тут у вас книжечку свою забыли.

– Когда мы сейчас входили, – добавляет Степа, – вы тут говорили про господина Ветлугина, да? Так вот – он уже приехал из-за границы.

– Александр Степанович приехал? – радуется папа. – Словно угадал, что нужен он нам! А вы его знаете?

– Еще как знаем! – весело докладывает Степа, но тут же почему-то спохватывается. – Азорка, а?

– Нет! – твердо обрубает разговор Шнир. – До свидания!

Они уходят.

– Да-а-а… – задумчиво тянет папа. – Вот за это самое, за то, что водит он знакомство с рабочими, ходят они к нему, книжки он им, наверное, дает, – вот за это и уволили Александра Степановича из гимназии. Только смотри! – вдруг спохватывается папа. – Об этом никому: ни подружкам, ни игрушкам!..

Туповатый все-таки народ – взрослые! Ну когда такое было, чтобы я что-нибудь секретное выболтала? Не бывало такого никогда. И пора бы уже папе соображать! «Ни подружкам, ни игрушкам». В куклы, что ли, я играю?

Мама входит очень недовольная:

– Яков! Девочка опоздает в институт. Прекрати заседание!.. А об Александре Степановиче забыла тебе сказать. Прости, пожалуйста! Я его вчера на улице встретила. Вернулся из-за границы – ну такой же, каким уехал! Даже шляпы новой в Париже не купил. Только на глазах у него теперь вместо абажурчика темные очки.

– А когда он к нам придет, не говорил он тебе?

– Сегодня придет, сказал. Кланялся тебе, о Сашеньке спрашивал… Да пойдешь ты наконец в институт? – сердится мама. – Пять минут десятого!.. Вы тут о Дрейфусе разговаривали, а уж у нее, наверное, муравейник так и работает!

«Муравейник» – так мама называет мою голову. Что ни попади в этот муравейник извне – жучок, листок, щепочка, сосновая шишка, пучок хвойных игл, – со всех сторон сбегаются муравьи, осматривают новинку-находку, шевелят ее, переворачивают, тащат куда-то. Так и моя голова! Прочитаю ли о чем-нибудь, услышу ли – и пошла работа! О Дрейфусе я помню: из-за этого дела тогда волновался весь наш дом, все знакомые. И меня тоже это зацепило в то время: как же так – невинного человека словно зарыли заживо в могилу на далеком, почти необитаемом острове! Но мне было всего десять лет, очень многого я во всем этом просто не понимала. Кто сделал это черное дело, для чего сделал? Потом, когда мне уже минуло двенадцать, дело это снова всплыло. Однако и тут в моей голове еще не все дозрело для полного понимания, почему мир волнуется из-за этого французского офицера.

Вот сейчас я, видно, «доросла». С той минуты, как я услыхала разговор папы со Шниром и Степой, словно лопату воткнули в мой «муравейник»! Спускаюсь по лестнице, выхожу из подъезда на улицу – в голове мысли бегут, сталкиваясь, наступая друг другу на ноги… И я уже понимаю – так бывало со мной не раз, – я не успокоюсь до тех пор, пока не узнаю, не осмыслю всего того, что мне сейчас еще неясно.